Дмитрий Замятин
То пространство, которое видели европейские купцы и завоеватели в XVI–XVII веках, всегда в образном плане было для них западным в широком смысле.
Сальвадор Дали. "Открытие Америки Христофором Колумбом"
Идеологический распад проекта модерна (modernity) – начало этого процесса стало очевидным уже к 1910–1920 годам – привел к возникновению довольно хаотических, слабо упорядоченных по отношению друг к другу политических, социальных, экономических полей. В рамках этих полей отдельные автономные сетевые конструкции и взаимосвязи опирались в своем развитии на автохтонные знаково-символические иерархии и пограничные ментальные маркеры. Такая идеологическая ситуация привела в промежуточном социокультурном итоге к ментальным провалам, «пустотам», «трещинам», существующим между отдельными, фактически игнорирующими друг друга идеологическими дискурсами. Их границы означают чаще всего только естественное убывание их социокультурного воздействия и влияния в зависимости от мощности идеологических источников и количественных и качественных характеристик аудитории (поля) данного дискурса, но не выход в пространство прямого или косвенного междискурсивного взаимодействия.
Архаичная глобализация
Прямым следствием подобной идеологической ситуации на протяжении всего XX века стало формирование множества воображаемых миров – со своими социокультурными нормами, правилами и дискурсивными образцами. Эти воображаемые миры-пространства первоначально развивались на базе традиционных представлений модерна – геокультурных, геополитических и геоэкономических (классическое исследование на эту тему: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. – М., 2001).
Существенные онтологические противоречия между традиционной картиной мира модерна и множеством образов других социокультурных и ментальных пространств обнаружились лишь к концу XX века. Тогда распалась искусственно поддерживавшаяся обеими противоборствующими сторонами биполярная политико-идеологическая система, дополнявшаяся образом стран третьего мира (развивающихся стран).
Идеологический проект глобализации, который должен был заменить расшатанные устои мира модерна, оказался пока – к началу XXI века – не в состоянии «скрепить» остатки единого, господствующего в большинстве региональных и локальных сообществ, дискурсивного пространства. И это несмотря на развитие таких мощных сопутствующих дискурсов и концепций, как постмодернизм, постколониализм и мультикультурализм, а также введение в социокультурные дискурсы глобализации понятия глокализации (Р.Робертсон).
Основная когнитивная проблема проекта глобализации заключается в бессознательном (или же подсознательном) стремлении к достижению тех целей проекта модерна, которые – так или иначе – не были полностью достигнуты к началу XX века. Хотя их достижение считалось в то время практически возможным, а социокультурные и экономические тенденции фиксировали наличие условий для их достижения (явление так называемой первоначальной глобализации конца XIX – начала XX века).
В связи с этим некоторая архаичность проекта глобализации проявляется прежде всего в предположении о возможности социокультурной синхронизации развития совершенно различных пространств, регионов и территорий. При том, что эти территории конструируют, продуцируют свои, не связанные прямо с другими, образы и представления, распространяющиеся за пределы их собственных физико- и политико-географических границ.
Пена времен
Ментальная и образная множественность земных пространств может быть представлена понятием сопространственности, впервые предложенным еще немецким консерватором-романтиком Мартином Мюллером. Это понятие было вытеснено понятием современности и прочно забыто. Идеологическая ситуация начала XXI века способствует возрождению этого понятия и его активному использованию в целях выявления возможных условий когнитивного построения взаимодействующих междискурсивных и межцивилизационных пространств.
Интерпретация образа сопространственности связана с идеей о множественности и уникальности самих времен, развивающихся как бы внутри отдельных воображаемых пространств – будь то пространство западной или буддийской цивилизации, пространство межцивилизационного лимитрофа – например, Кавказа – или же пространство какого-либо сетевого сообщества. (Кстати, в последнем случае физическое пребывание членов сетевого сообщества может фиксироваться совершенно различными точками/координатами традиционного географического пространства.)
Отдельные времена могут не сходиться и даже расходиться – как это происходит с временами западной и исламской цивилизаций. Признание подобного феномена должно быть исходным топосом для ментального или социокультурного окончания проекта модерна и также – для конструирования нового идеологического проекта, ориентирующегося не на со-временность, но на со-пространственность. Именно переплетающаяся и взаимопроникающая сопространственность западной и исламской цивилизаций показывают всю анти-современность, не-современность или а-современность взаимодействия этих цивилизационных дискурсов, сохраняющих глубокие ментальные следы их сакрально-религиозных оснований.
Возможные решения охарактеризованной здесь проблемы могут быть найдены или быть сформулированы в рамках геоспациализма (термин и понятие введены мной). Этот методологический подход предполагает, что онтологические статусы пространственности и ее образных репрезентаций являются неотъемлемой частью любой общественной или социокультурной феноменологии. Иными словами, определенное видение и ощущение пространства локализуется в ментальном плане как «пучок» социокультурных образов, представляемых как «реальность».
Сам процесс идеологического перехода от проекта модерна к новому проекту можно было бы назвать спациалистским, или геоспациалистским. (Не путать с понятием спациализма – направление в искусстве XX века.) Суть данного перехода – в автоматическом и спонтанном столкновении различных в онтологическом плане дискурсов, работающих и развивающихся в совершенно различных цивилизационных и социокультурных временах. Эти идеологические столкновения ведут к неконтролируемому никем из каких-либо значимых социокультурных и политических акторов/групп/сообществ расширению самого дискурсивного пространства. Оно становится полем активных сосуществующих воображений, чьи источники располагают автономными временами. А в пространственном отношении являются попросту размытыми или «размазанными» в силу изначально сетевых конструкций подобных пространств.
 Сопространственность связана с идеей о множественности самих времен, развивающихся внутри воображаемых пространств. Скульптор Валентин Воробьев. «Потерянное время», 2006. Из каталога выставки «Металлиссимус». М., 2009 |
Образный империализм
Спациалистский проект – используя когнитивные возможности постмодернизма и постструктурализма – является на самом деле (гео)спациалистским идеологическим проектом. Это означает, что традиционное географическое пространство в том виде, в каком оно было сформировано и «упаковано» модерном, используется как бы не по назначению – в совершенно конкретных политических, экономических и социальных целях, – а лишь как метагеографический образ. Этот образ позволяет разрабатывать всевозможные сочетания и сосуществования различных уникальных дискурсов и представлений, локализация которых является очевидным вопросом в рамках проекта модерна.
Иначе говоря, любое земное местоположение (актора, группы, сообщества) в рамках (гео)спациализма подвергается когнитивному сомнению, поскольку определенный оригинальный или даже вторичный дискурс сразу же создает ситуацию сопространственности, нахождения как бы в нескольких пространствах – с точки зрения традиционных представлений модерна.
Воображаемые географии, становящиеся необходимыми для любых сколько-нибудь значимых и влиятельных в социокультурном и политическом планах дискурсов, являются и условием существования и поддерживания образного империализма. Последний постепенно может быть трансформирован в своего рода когнитивное орудие или способ, средство ментального дистанцирования различных пространств для формирования метапространства. Другими словами – поля, где сопространственные дискурсы как бы размещаются относительно друг друга в целях развития собственных представлений о траекториях и путях предполагающихся расширений.
Тогда такие значительные социокультурные и научные концепции конца XX – начала XXI века, как постколониализм, ориентализм, мультикультурализм, оказываются частными случаями начального этапа развития (гео)спациализма. На этом этапе воображаемые географии являются пока лишь побочным и второстепенным ментальным продуктом образного империализма, а не закономерным (вполне образно-детерминистским, рационалистическим) следствием столкновения и борьбы цивилизационных дискурсов.
Как только понятие и образ современности, а вместе с ними и понятие глобализации будут осознаны как частный идеологический дискурс, сопространственный любым другим значимым дискурсам, расширяющим свое феноменологическое пространство, образный империализм станет «чистым» операциональным образом. Он будет лишь поддерживающим «технически» на когнитивном уровне видимое расширение феномена сопространственности.
«Бессознательное» первоначального модерна – так, как оно было репрезентировано развитием европейского капитализма, великими географическими открытиями, культурой и искусством Возрождения, – было связано с безусловной телеологией земного пространства, становящего тем самым вполне обозримым, представимым, образным. Эта вновь возникающая образность земного пространства опиралась феноменологически на классическое понятие империи как некоего абсолютно политически и метафизически органичного пространственного тела. Развитие такого пространственного тела как бы автоматически уравнивало и выравнивало (в плане христианской метафизики) всякие с европейско-имперской точки зрения инокультурные анахронизмы, которые могли быть встречены европейскими культурами в своем, казалось бы, чисто географическом расширении и развертывании.
Нет сомнения, что такой изначальный пространственно-феноменологический ход сильно облегчил в цивилизационном плане экспансию европейских держав за пределы их традиционного географического ареала, подкрепив ее хорошо укрепленным метафизически христианским мессианизмом. Однако этот вновь обретенный и постоянно обретаемый в ходе когнитивного развития колониалистского, а затем, в эпоху распада модерна, и постколониалистского дискурса имперский versus империалистский пафос (прикрываемый традиционными религиозными установками, различными версиями цивилизаторской миссии и культуртрегерства) имел и обратную – метагеографическую – сторону.
Базовая «шизофрения» модерна
Империализм как мощный образ, взращенный и лелеемый европейской цивилизацией эпохи модерна, оказался образно-географической миной, или образно-географическим бумерангом для самого европейского модерна. В частности, способствуя формированию и развитию вполне архаичных имперско-политических форм в Европе и на ее цивилизационных перифериях даже тогда, когда политико-культурный проект нации-государства (nation-state) стал в дискурсивном отношении совершенно очевидным.
Как бы то ни было, именно ранний модерн репрезентировал образ империализма, синкретически слитый, сращенный с проблематикой пространственности, впервые становящейся – в семиотически значимых формах – одним из ясно выраженных, доминирующих цивилизационных дискурсов. Иначе говоря, европейский модерн осознал себя как модерн во многом благодаря разнообразно выраженным и интерпретированным дискурсам пространственности.
С другой стороны, это была вполне локальная, европейская современность, оказавшаяся способной к уникальной по мощности пространственной экспансии, основанной на когнитивно укорененном и религиозно проработанном понятии и образе империи и далее – империализма. Как расцвет, так и распад модерна оказался связанным с интенсивным дискурсивным использованием образа империи, чья вполне внешняя, когнитивно вторичная пространственная коннотация (физические размеры империи – важный, но не самый главный ее признак) постепенно стала его ядерным или стержневым элементом.
Надо ли говорить, что Великие географические открытия и формирование европейских колониальных империй были одновременно величайшей победой и в то же время величайшей фикцией, метагеографической ошибкой – если говорить об образно-империалистической интерпретации этих исторических событий. Базовая «шизофрения» модерна как такового – уверенное оперирование дискурсом европейской пространственности, постоянно локализуемой различными вариантами образного империализма. Понятно, что то пространство – будь оно американским, африканским или азиатским, – которое видели европейские купцы и завоеватели в XVI–XVII веках, для них было всегда, в образном плане, проектируемым в христианскую вечность, европейским, западным в широком смысле.
Когнитивная ситуация конца XX – начала XXI века изменилась не очень сильно. Образный империализм видоизменился, стал более совершенным в когнитивном плане, перейдя во многом в информационно-культурную сферу. Однако все местные, локальные, неевропейские (незападные) отсчеты всякого исторического/параисторического времени наталкиваются на мощные, идущие извне дискриминационные политико-культурные дискурсы, не замечающие, игнорирующие любые могущие возникнуть как автономные дискурсы, локально-пространственные автохтонные образы.
