Жертва культа карго

Ученому для счастья надо не так много – чтобы никто не мешал работать. Фото Андрея Ваганова

На одном островке в Тихом океане совершил вынужденную посадку самолет, произведший неизгладимое впечатление на туземцев. Когда самолет улетел, они смастерили его макет из веток, глины и камней, рассчитывая, что он у них полетит. Их «самолет», однако, не полетел. А туземцы стали поклоняться этому макету, призывая белых богов вернуться. Этот культ и получил название культа карго (от англ. cargo – груз).

Проводимая последнее время в России реформа науки является результатом вот такого же поверхностного подражания российских чиновников Западу. Мы рассмотрим здесь два центральных пункта российской реформы науки. Первый – фундаментальная наука будет теперь финансироваться «преимущественно за счет грантов». 

«Грантовый самолет» не полетит

Распределять гранты будет Российский научный фонд (РНФ), созданный в прошлом году, чей попечительский совет возглавил министр образования и науки в 2004–2012 годах, ныне помощник президента Андрей Фурсенко.

Перевод финансирования российской фундаментальной науки на грантовую систему – выстраданная идея Андрея Фурсенко, который давно уже углядел систему грантов на Западе, где финансирование фундаментальных исследований и на самом деле происходит в основном по грантовой схеме.

Мы имеем культ карго в чистом виде. Ибо в странах Запада существуют десятки тысяч самых разнообразных фондов, выдающих научные гранты. У нас же гранты будет выдавать один-единственный фонд (РНФ), который, естественно, предполагается нацелить на исследования, полезные – с точки зрения экспертов Фонда – для народного хозяйства.

Вот эта «маленькая» деталь: там – множество грантовых частных и государственных фондов, у нас – один-единственный государственный фонд – и убивает замечательную идею на корню. И даже если сохранятся в каком-то виде Российский фонд фундаментальных исследований (РФФИ) и Российский гуманитарный научный фонд (РГНФ), общей картины это не изменит. Наш «грантовый самолет» не только не полетит, но и уничтожит отечественную фундаментальную науку. И несложно понять, почему.

Определяющая особенность фундаментальных исследований состоит в том, что фундаментальные исследования – это бесполезные исследования. Точнее, это исследования, польза от которых в обозримом будущем не просматривается. Если же польза просматривается, то мы имеем дело с прикладными исследованиями и/или разработками.

Наука Древней Греции потому и совершила рывок в «светлое будущее», что она в отличие от науки Древней Месопотамии и Древнего Египта не была ориентирована на пользу, принесение которой считалось уделом рабов. Далее этот курс (за вычетом рабства) был поддержан наукой Западной Европы и США.

Финансировать все!

Прошедшие две с половиной тысячи лет продемонстрировали, что именно «бесполезные» исследования оказываются в своей совокупности для человечества наиболее полезными. «Бесполезные» исследования, полагаю, – главное достижение человеческой цивилизации.

Важно, что максимально полезными оказываются не все фундаментальные исследования, а лишь фундаментальные исследования в их совокупности. Условно говоря, 90 или 99% фундаментальных исследований (точно вам никто не скажет) оказываются в конечном счете бесполезными, и только 1 или 10% со временем идут в дело. Причем предсказать, какие из фундаментальных исследований попадут в 10% или 1% полезных, в принципе невозможно.

Выход остается один – финансировать все фундаментальные исследования, то есть практически все идеи, какие только ученым вздумается развивать. Так и поступает Запад с его десятками тысяч грантовых фондов.

Российские же реформаторы науки, имеющие представление о результатах исследований науки, которые на протяжении многих десятилетий велись в нашей стране и во всем мире, только понаслышке искренне полагают, что наши чиновники (а хоть бы и академики) знают то, чего никто знать наперед никак не может, – какие проекты фундаментальных исследований в перспективе полезны, а какие – нет.

Эта, мягко говоря, ошибочная посылка российских чиновников грозит российской фундаментальной науке переориентацией на прикладные цели и, стало быть, ее уничтожением как таковой. Перевод фундаментальной науки на грантовую систему финансирования с одним-единственным государственным грантовым фондом (а хоть бы и с тремя) – это (перевернем высказывание Талейрана) не ошибка, а преступление. Грантовых фондов должно быть (очень) много, в противном случае грантовую систему вводить для финансирования фундаментальной науки нельзя.

Наукометрическая рулетка

Второй сердцевинный пункт российской реформы фундаментальной науки – идея, согласно которой во имя повышения эффективности науки следует решительно сократить численность ученых, оставив 10–30% (точная цифра нам, потенциальным жертвам планируемого сокращения, не сообщается) самых продуктивных из них.

И здесь тоже мы имеем дело с проявлением культа карго. Авторы реформы слышали, что существует такая дисциплина – наукометрия, которая установила, что 10% ученых пишут примерно 90% всех научных публикаций. Отсюда возникла заманчивая мысль – оставить только эти 10% ученых, остальные пусть идут лесом. А оставшимся 10% можно будет поднять зарплату раза в два-три, они будут счастливы, а экономия составит 70–80% ассигнований на зарплату ученым. Замечательно.

Сокращение же ученых, решили реформаторы, будем проводить, основываясь на наукометрических показателях – числе публикаций и цитирований.

Докладываю: у автора этих строк за плечами около 10 лет работы в наукометрии, две монографии («Наукометрия: Состояние и перспективы», 1983; «Проблемы количественного анализа науки», 1989) и дюжина статей в международном журнале Scientiometrics, на которые в мировой литературе до сих пор идут ссылки. Так вот, я совершенно ответственно заявляю, что наукометрия в принципе не применима для индивидуальной оценки ученых.

Ученый может написать совсем немного публикаций, на его работы могут долгое время не ссылаться, а через годы может выясниться, что это был великий ученый. Пример тому – Эварист Галуа. Напротив, исследователь может иметь сотни и даже тысячи публикаций и быть при этом «средним» ученым. Бывают в науке и «мыльные пузыри» – их сколько-то лет обильно цитируют, а потом они бесследно исчезают из анналов науки.

Другими словами, применительно к ученым-индивидам наукометрические индикаторы обладают низкой валидностью, и потому результат имеет ярко выраженный стохастический характер – можем угадать, а можем не угадать. Вы бы, господа чиновники, хотели, чтобы ваше увольнение или неувольнение определялось с помощью рулетки?

По идее, можно было бы сокращать численность ученых, используя не наукометрические, а экспертные оценки. Но здесь мы наталкиваемся на еще более глубинный феномен, установленный за последние полвека науковедами и другими исследователями науки (в разных странах эти исследования называются по-разному): 10% наиболее продуктивных ученых могут работать, только будучи погруженными в море «средних» ученых.

Более того, «наиболее продуктивные» и «средние» ученые со временем зачастую меняются местами. И вообще, разные ученые выполняют в науке разные функции (играют разные роли). Кто-то генерирует идеи, но сам публикуется мало. Кто-то, напротив, специализируется на развитии чужих идей, много при этом публикуясь. Кто-то является записным критиком, не генерируя собственных идей. У кого-то хорошо получаются учебники и работа с молодыми учеными. Кто-то выполняет функции коммуникатора, а кто-то – организатора. Кто-то хорошо работает с коллективными сборниками трудов. И т.д. и т.п.

Как же можно, не зная всего этого и многого другого о природе научной деятельности, изучаемой исследователями науки много десятилетий, принимать столь скороспелые решения, ломающие науке хребет?!

Самое же интересное в истории с реформой российской науки – это то, что она – в том виде, в каком она проводится, – рубит на корню заявленный руководителями страны курс на постиндустриализацию российского общества, в результате реализации которого наука должна стать решающим фактором развития экономики. Собственно, сама реформа российской науки вызвана желанием перестроить российскую науку на западный – постиндустриальный – лад. Но делают реформаторы это так, как вышеописанные туземцы, – пытаясь скопировать чисто внешние признаки западной науки.

Туземцам, как мы понимаем, чтобы построить настоящий самолет, пришлось бы сначала построить у себя соответствующие государство и промышленность, то есть пройти длинный путь развития. Ситуация с российской наукой аналогична – чтобы перестроить ее на постиндустриальный лад, надо, как показывает история Запада после Второй мировой войны, много чего сделать.

Сначала Запад, используя методы государственного регулирования рынка и начав с Нового курса Франклина Рузвельта, построил у себя примерно к концу 1960-х годов кейнсианскую экономику. Основные характеристики такой экономики – высокая (до 70%) доля зарплаты работников в ВВП и низкий уровень социального неравенства (децильный коэффициент фондов, то есть отношение доходов 10% самых богатых к доходам 10% самых бедных не более 8–12). При этом 70–80% населения оказываются принадлежащими к среднему классу с вполне приличными доходами.

После того как в стране осуществлен переход к кейнсианской экономике, в ней «само собой» возникает постиндустриальное общество со всеми его атрибутами, которые мы здесь за недостатком места обсуждать не будем. Существенно для нас в этой статье то, что одним из атрибутов постиндустриального общества и является наука, приобретшая статус решающего фактора развития экономики и устроенная так, как она устроена сегодня на Западе.

Российское же чиновничество – культ карго на марше! – взялось за имитацию отдельных атрибутов западного постиндустриального общества, включая науку, не проводя кейнсианских реформ. Так «самолет» не полетит.