Мария Акимова
Н. Самокиш. Первый пассажирский поезд на Царскосельской железной дороге. 1837.
XIX столетие, особенно эпоха второй трети века, вызывает много аллюзий на современность. Коммерциализация социальных процессов, проблема соотношения веры и знания, вопросы взаимоотношения природы и человека в свете научно-технического процесса, антиномия культура–цивилизация, разрыв межличностных и межпоколенческих связей, экологические и нравственные проблемы, проблема ценностных приоритетов и ориентиров и прочее – поэзия этого периода в свернутом виде содержит многие вопросы, которые развивала последующая литературная традиция, предугадала многие проблемы, предвосхитила ряд более поздних философских концепций. Потому представляется любопытным и даже необходимым присмотреться к проблемам и вариантам их решения, которые предоставляет нам русская литературная классика.
Глазетовый покров механики
Александр Блок писал: «Только что прожили мы ужасающий девятнадцатый век... блистательный и погребальный век, который бросил на живое лицо человека глазетовый покров механики, позитивизма и экономического материализма, который похоронил человеческий голос в грохоте машин: металлический век, когда «железный коробок» – поезд железной дороги – обогнал «необгонимую тройку», в которой «Гоголь олицетворял всю Россию». В XIX веке все явственнее заявляют себя сомнения в прогрессе.
Парадоксальным образом на череду научных открытий художественное творчество реагирует появлением произведений, где в тексте является доминантой или даже выносится в заголовок слово «последний»: «Последнее слово последней мысли человечества» («Русские ночи»), «Последнее самоубийство» Владимира Одоевского; «Последняя смерть» и «Последний поэт» Евгения Боратынского; «Последний катаклизм» Федора Тютчева и др. (в живописи – «Последний день Помпеи» Карла Брюллова). Это заставляет задуматься о «последних временах» (Александр Островский), «последней судьбе всего живого» (Е. Боратынский).
Появляются апокалиптические мотивы, образы погибших за грехи городов и цивилизаций: «Подводный город» Михаила Дмитриева, «Город без имени» Владимира Одоевского; сравнение городов с Содомом: «Гроза» Александра Островского, мотивы пира во время чумы; отсылки к Риму, к исчезнувшим культурам («Америка» Николая Огарева), отражающие стремление разобраться в причинах гибели цивилизаций, акцентировать катастрофические последствия «римского образа жизни» – роскошества, которым было вызвано падение империи.
Русская философская мысль и литература оперативно реагировали на появление новых теорий. Так, на получившую в 1830–50-е годы широкое распространение философию утилитаризма, «моральную арифметику» Иеремии Бентама, являвшуюся, по сути, прямой апологией капиталистического строя, но отличавшуюся антихристианским, упрощенным подходом к пониманию нравственности, критично отозвался Владимир Одоевский. В повести «Город без имени» он создал образ погибшей Бентамии (критика же теории народонаселения Мальтуса представлена в его повести «Последнее самоубийство»). Думается, современные глобальные проекты (концепция «золотого миллиарда») являются безусловным откликом на схожие параллельные процессы, происходящие в обществе тогда и теперь. Более того, генетически родственны теориям XIX века, прежде всего – неомальтузианству.
Наука, забывшая Бога
Близкая современности проблема коммерциализации социальных процессов и человеческих взаимоотношений выразилась в 30–40-е годы XIX века в мотиве «железного века», века господства утилитарно-корыстных интересов: «строгий век, расчета век железный» (Александр Пушкин); «Век шествует путем своим железным;/ В сердцах корысть, и общая мечта/ Час от часу насущным и полезным/ Отчетливей, бесстыдней занята» (Евгений Боратынский).
Сохраняет актуальность и проблема негармоничности одностороннего развития, преобладание рационального начала. Литература («Дума» Михаила Лермонтова, «Смотри…» Ивана Аксакова, «Два века» Михаила Дмитриева и др.) проявляет интерес к вопросу просвещения, пользы науки. Авторы концентрируют внимание на внутреннем искажении понятий: чаша обыденного понимания ума склоняется в пользу хитрости, а не знания или мудрости: «Смышлен, хитер ты, век» (Петр Вяземский). Ум и материальное благополучие становятся эквивалентны: «Названье «умный человек» –/ Все купишь золотом в наш век...» (Аполлон Майков).
Но даже в исконном понимании ум может становиться орудием самоубийства цивилизации – вследствие несоразмерности чувства и разума, материального и духовного. «Рассудок все опустошил» (Ф. Тютчев), вытеснил другие движения человеческой природы («Век без души, с озлобленным умом» у того же Тютчева). Науку, забывшую Бога, Михаил Дмитриев именует «путями лукавства» и «лжемудрованьями». Русская поэзия и проза задаются вопросом о пользе такого рода знания: «Умней Европа – я не спорю!/ Но на добро ли этот ум?!/ Идет с умом от горя к горю...» (Федор Глинка).
Драматизм конфликту придают неразрешимость загадок, заведомая обреченность спора человеческого ума и Божественной мудрости («Только с Богом как ни спорил,/ Бог его перемудрил!..» (М. Дмитриев), а также и неизбывность этого спора, поскольку «смертный на земле есть гость неугомонный» (П. Вяземский); ведь в практике просвещения реализуется объективное стремление человека к познанию. Тем не менее относительность ее результатов вызывает споры. В определенной мере русская литература становится «апологией сумасшедшего». Правда, в положительном значении: юродивый, иначе мыслящий, не зависящий от житейского, материального.
«Не в науке зло…»
Отдельный весомый пласт составляет литература, затрагивающая вопросы научно-технического прогресса.
Россия уверенно встает на этот путь. Русской философской мысли и литературе остается осмыслять преимущества и оборотные стороны этого выбора. Вопрос, над которым размышлял Николай Бердяев: «Скоро для всех будет поставлен вопрос о том, «прогрессивен» ли «прогресс» и не был ли он часто довольно мрачной «реакцией», реакцией против подлинных основ жизни», – был поставлен в России еще в первой половине XIX века. Именно тогда слова «цивилизация» и «прогресс» перестают удерживать в себе сакральное. Прямой связи между нравственным и техническим прогрессом большинство авторов не усматривает, что подрывает ранее незыблемую веру в прогресс как объективную реальность, основную идею цивилизации, основу будущего благоденствия.
Тема научно-технического прогресса в русской традиции оказывается непосредственно связанной с ключевыми бытийными проблемами (проблемы человек–артефакт–природа–Бог, старое–новое). Прогресс как движение вперед предполагает вопрос о цели и смысле этого движения. Этот процесс отражает и современную ситуацию, когда новые технологии, интенсивно заполняя антропогенную среду, стимулируют разработку вечных, глобальных вопросов с позиций новой реальности.
Дух эпохи, выраженный в высказывании инженера путей сообщения М. Волкова о том, что «в истории будут отныне две величайшие эпохи преобразования общества: это – введение христианства и – введение железных дорог», мог быть по-разному интерпретирован в художественных текстах. Дорога человечества – или к вселенскому владычеству, или к погибели (Федор Глинка: «А люди? – люди станут боги/ Или их громом пришибет»; Петр Вяземский: «По страшным крутизнам во всю несемся прыть,/ И смелый лозунг наш в сей скачке поворотной:/ То be or not to be – иль быть, или не быть»).
Иван Аксаков пишет: «Не в науке зло, конечно, и не в цивилизации, но в гордом самомнении науки и цивилизации, в той их вере в себя, которая отметает веру в Бога и в Божественный нравственный закон». Уже в XX веке философия техники приходит к выводу, что «на место жесткой зависимости от окружающего мира незаметно для себя человек поставил еще более жесткую зависимость от техники…» (Г. Тавризян).
Русская литература XIX века, находясь в эпицентре этих процессов, осознала их значительно раньше и в достаточной полноте, художественно воплотив механистичность и суетность бесцельного прогресса: «Еще какое-то круженье/ В одном и том же все кругу» (Федор Глинка). Отсюда мотивы опасности, как телесной, так и духовной, которую заключает в себе техника, образы пассажиров-пленников техники: в XIX веке – Яков Полонский («На железной дороге), Владимир Бенедиктов («Локомотив»), Арсений Голенищев-Кутузов («На поезде»).
 |
| К.А. Савицкий. Ремонтные работы на железной дороге, 1874. ГТГ. |
В XX веке об этом же мотиве замечательно писали Иннокентий Анненский («Зимний поезд»), Николай Клюев («Беседный наигрыш»), Владимир Набоков («В поезде»), Николай Рубцов («Поезд»). В их текстах создавались образы могущественных машин, безразличных к человеческой личности, притом что сама машина часто олицетворяется: «В этой гонке, в этой скачке/ – Все вперед и все спеша –/ Мысль кружится, ум в горячке,/ Задыхается душа…/ И от гордых снов науки/ Пробужденный, как ни жаль,/ Он, безногий иль безрукий,/ Поплетется в госпиталь» (П. Вяземский).
Творение восстало против творца. Властелин мира стал рабом машины. «Она вовлекает его, нас, притом всех без исключения, помимо нашего сознания и воли, в свой бег; в этой бешеной упряжке победитель мира будет загнан насмерть», – отмечал немецкий философ Отто Шпенглер.
Бездушная машина вытесняет человека, духовные ценности, деформирует его природу и межличностные связи. Федор Глинка отражает духовные процессы через техническую образность, подчеркивая их взаимосвязь: «В сердцах ни жизни, ни движения,/ Везде фабричный труд голов… Весь мир становится машиною,/ Где люди – гайки да винты…»
Философия XX века в поисках путей «поворота к человеку» детально будет рассматривать эти вопросы. Так, с одной стороны, немецкий философ Мартин Хайдеггер считал технику одной из форм явления истины, с другой стороны, он был убежден, что «техника грозит сущности человека больше, чем его существованию». Мир вторичный развертывается до абсолютно автономных, чуждых человеку сил. Еще одной функцией техники становится ее содействие формированию «общества потребления».
Однобокий объект исследования
Русская поэзия отличается осторожным, ироничным, даже ядовитым отношением к удобствам эпохи и «выгодным дням»: в «наш век изнеженный» (М. Лермонтов) «нам мягко надобно сидеть» (А. Майков); «Настал век новый! Он хлопочет/ Устроить свой домашний быт!/ Довольства он, приволья хочет!../ Довольный мир» (М. Дмитриев).
Признание «выгод» прогресса и просвещения не могло устранить вопроса соотношения цели и средств ее достижения, быта и бытия, внешнего и внутреннего прогресса. Само по себе использование нового нейтрально, а вот во благо или во зло – это сознательный выбор человека. Так, телеграф – «всемирный сплетник/ И лжи и правды проводник,/ Советник, чаще злой наветник» (П. Вяземский), но человек-то «все так же слаб и ограничен» и, как правило, оборачивает достижения во зло. Идея нейтральности, неоднозначности техники имела своих адептов и в XX, имеет их и в XXI веке.
Русскую литературу отличает осознание важности своей миссии некоего духовного общественного ориентира, несущего в себе и распространяющего внутреннюю потребность в целостном взгляде на технические и социальные проблемы, некоего противовеса одностороннему стремительному движению общества к вещественности.
Особый интерес в свете сегодняшнего дня представляет трактовка проблемы «Природа–человек–Бог». В новых исторических условиях задается вопрос об обоснованности, границах и последствиях активного вмешательства человека в окружающий мир.
Вопрос о границах вмешательства-невмешательства прорастает новыми вопросами: на каких основаниях происходит это вмешательство – от фаустовской жажды познания мира или же из корыстных соображений? Но в любом случае столкновение может представлять обоюдную опасность. Превращение посредством опытного научного знания (глазами Боратынского – путем пыток «горнилом, весами и мерой»), одухотворенной природы в однобокий объект исследования нарушает исконную и искомую гармонию человека с ней, «отзывность»: «Покуда природу любил он, она/ Любовью ему отвечала» (Е. Боратынский); «Рассудок все опустошил.../ Где вы, о древние народы!/ Ваш мир был храмом всех богов,/ Вы книгу Матери-природы/ Читали ясно без очков!..» (Ф. Тютчев).
Эта концепция была раскритикована Виссарионом Белинским в статье 1842 года «Стихотворения Баратынского». Вопрос о человеке и природе, разуме и чувстве, рациональном и интуитивном остается открытым, однако современная реальность говорит скорее в пользу Боратынского. За рост могущества человек заплатил чудовищным отчуждением от природы. «Мировая история – это история неудержимо прогрессирующего, рокового раздвоения между человеческим миром и вселенной. Начинается трагедия человека, потому что природа сильнее…» (О. Шпенглер). Зависимость от природы не исчезает, просто она становится иной, а «искусственный мир вытесняет и отравляет естественный» (Г. Тавризян).
Русская литература не только констатирует болезни человечества, но и ищет пути выхода из кризиса, изображая, например, некую альтернативную реальность (Аркадия, золотой век в противовес «железному веку» цивилизации и безвременью, героизация прошлого, художественная проповедь естественности, христианские мотивы и образы). Или доведенные до предела, до катастрофы последствия необдуманного прогресса – апокалиптика, которая проблематизирует сложившийся культ прогресса и просвещения.
Сам процесс художественно-философского творчества помогает глубже осмыслить динамичный, неоднозначный характер действительности. К примеру, языковая параллель железный путь – «железный век» провоцирует ассоциацию отрицательных сторон цивилизационного процесса с научно-техническим прогрессом. Русская литература учит продуманности решений. Ставит вопросы, размышляет, как гармонично соединить просвещение и органику традиционной культуры; в чем критерии прогресса и где пролегает грань, которая обеспечит гармоничное существование.
Авторы обнажают изнанку цивилизации, на подкладке одних образов возникают другие, создавая диалектику мнений, предлагая вопрос к размышлению читателю. Скорость без определенного направления воспринимается как суета, бессмысленное движение («Не пора ли?», «Умней Европа», «Часомер» Ф. Глинки, «На железной дороге» Я. Полонского и др.). «Деловой» (П. Вяземский) век при отсутствии верных ориентиров представляется бездеятельным и бессодержательным («Дума» М. Лермонтова, «Смотри…», «Зачем душа твоя смирна…» И. Аксакова, «Как будто все всем надоело…» А. Жемчужникова). Образы «недоноска» (Е. Боратынский), калеки (П. Вяземский), «пассажиров-пленников» (В. Бенедиктов, Я. Полонский) иллюстрируют мнимость победы человеческого разума. Сказочная образность оказывается устрашающей сказкой («Ночью на железной дороге…», «Дорогою» П. Вяземского, «Локомотив» В. Бенедиктова).
Огонь, пар, технически обусловленные, преобразуются в художественном сознании в «адовую образность». В образы машин, покоряющих стихию, заложены тревожные смыслы, отражающие неподконтрольность стихий человеку («Пироскаф» Е. Боратынского, «Воздушный паролет» Д. Струйского, творчество В. Одоевского). Победа над «природой-матерью» оборачивается собственным поражением («Горы ночью», «Ночью на железной дороге…» П. Вяземского, «Два века» М. Дмитриева). Одновременное использование разных сторон одного образа, например образ природы как «матери» и одновременно грозной силы, позволяет убедительно продемонстрировать опасные последствия вычленения человека из окружающего мира.
Помимо смыслов, закладывавшихся авторами, русская классика с позиций современности может быть прочитана и интерпретирована по-новому в свете современных глобальных проблем. Любопытно, что опасения, высказывавшиеся поэтами, оказались ненапрасными. Так, в книге М. Бойко и И. Старовой с характерным названием «Атеизм и религия в условиях НТР» (1985) ставятся в прямую зависимость развертывание научно-технической революции и глобальность, необратимый характер «глубокого кризиса религии». Напротив, Сэмюэл Хантингтон выразил мнение, что ускоренная модернизация, уход от традиций вызывают обратный религиозный накал в связи с трудностью адаптации к новым условиям, ощущением потери корней.
Все эти обстоятельства проблематизируют точку зрения литературы XIX века, заставляя обращаться к ней вновь при изменении контекста эпохи.
Русская литература XIX века оперативно реагировала на появление новых теорий, в основной своей массе становясь на страже устоев, разрушение которых граничит с гибелью цивилизации. Она предвосхитила ряд более поздних концепций, художественными средствами пыталась разрешить и предупредить те проблемы, которые стали актуальными в XX и XXI веках.
Благодаря исконному сложному сплаву философичности и религиозности русская литература, не давая однозначных оценок, демонстрирует тем не менее неизменное присутствие высшей духовной аксиологии. И тут стоит задуматься о современной литературе – настолько ли она охранительна в высоком смысле этого слова.
