Евгений Стрелков
|
|
Адресатами писем Сергея Четверикова чаще всего была семья Тимофеевых-Ресовских. |
Волны жизни
Родившись в доме средней руки фабриканта, в семье образованной и просвещенной, юноша Четвериков с детства питал непреодолимое влечение к наукам о жизни. К отцовскому сожалению, он не пожелал идти по части коммерции и поступил в Московский университет, став учеником выдающегося генетика Николая Константиновича Кольцова. Довольно скоро, в середине 20-х, Четвериков и сам обрел замечательных учеников, среди которых – Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский и его коллега и супруга Елена Александровна.
В 1926 году Четвериков написал статью «Волны жизни» – по сути, первую в мире систематическую работу по популяционной генетике. В ней ученый попытался соединить классический дарвиновский отбор и неклассические, только-только вошедшие в науку представления о роли генетических мутаций. По мысли Четверикова, все дело в размере популяции: в малых группах заметнее генетические вариации, в больших группах начинает работать естественный отбор, выбраковывая или закрепляя в поколениях мутации, возникшие в малых группах. Эту статью сам автор считал лишь прологом к более глубоким и продолжительным исследованиям. Но обстоятельства непреодолимой силы нарушили его научную, да и жизненную программу.
По доносу одного из студентов он был обвинен в идеализме, осужден, сослан на Урал, где прожил три года, а затем вернулся в европейскую часть страны, но без права проживать в столицах. Ненадолго поселился во Владимире, затем переехал по приглашению ректора университета в Горький, где вскоре стал заведующим кафедрой генетики – в сотруднике такого масштаба университет был весьма заинтересован.
Конечно, от былого веселья вроде СООР, «совместного орания о дрозофиле» – студенческого кружка в Москве (куда входила и чета Тимофеевых-Ресовских) не осталось и следа. Четвериков стал замкнут, хранил дистанцию в общении с сотрудниками и новыми студентами, раскрываясь лишь в письмах – к эмигрировавшим родителям, к брату, также отсидевшему срок по политической статье, к любимым московским ученикам – Николаю и Елене Тимофеевым-Ресовским.
Эта переписка продлилась многие годы, несмотря на все перипетии, произошедшие с корреспондентами. А перипетий хватало.
В преддверии войны Четвериков очень кстати провел селекцию японского шелкопряда, превратив его из дающего потомство два раза в год в размножающегося единожды в год: ведь второй приплод в нашем климате неизбежно погиб бы от холода. Шелк был нужен для парашютов военным летчикам. Ученый получил за эту селекционную работу правительственную награду.
Судьба его стала выправляться, появились наконец ученики и в Горьком. Но печально известная сессия ВАСХНИЛ 1948 года вновь все разрушила. Сергей Четвериков уволен из университета, здоровье его подорвано, психика истощена постоянными нападками лысенковцев. К тому же он стремительно слепнет. Он пробует шутить в письмах, расхваливая вдруг обретенную свободу от академических расписаний, но шутки эти весьма печальны.
Наблюдая дрозофил
Не менее драматично сложилась судьба Николая Тимофеева-Ресовского. Начало его научной карьеры было многообещающим. Молодой ученик Кольцова и Четверикова, он отправлен в Германию, в городок Бух под Берлином, в научную командировку – помочь немецким физиологам в создании современной генетической лаборатории.
Вместе с женой Еленой Александровной и коллегами он получил великолепные результаты, которыми делился в научных статьях и докладах на различных европейских конференциях. Тимофеев-Ресовский беседовал с Нильсом Бором, произвел впечатление своими идеями на Эрвина Шрёдингера. Ближайший коллега Николая Тимофеева-Ресовского, Макс Дельбрюк, позже станет нобелевским лауреатом по химии и учителем другого замечательного ученого – Джона Уотсона, соавтора открытия двухцепочечной спиральной структуры молекулы ДНК, носителя генетической информации.
Но и в судьбу Николая Тимофеева-Ресовского бесцеремонно вмешалась политика. Заграничная командировка заканчивалась. Но уже оболганный и опальный Кольцов советовал не возвращаться, предупреждая, что на родине ждет тюрьма, а может, и что похуже. Четвериков к тому моменту уже отбывал ссылку. Вскоре был арестован, а затем погиб от голода в Саратовской тюрьме академик, генетик Николай Иванович Вавилов.
Тимофеев-Ресовский решил остаться в Германии. Пришедшие в 1933 году к власти национал-социалисты вскоре развязали мировую войну. Один из двух сыновей Николая и Елены, Дмитрий, был арестован гестапо за антифашистскую деятельность, связь с ним вскоре пропала.
В мае 1945-го, когда Красная армия вошла в Берлин, Тимофеев-Ресовский передал советским властям лабораторию и даже был утвержден ее директором. Но потом – вызов в Москву, скорый суд и оправка в лагерь в казахскую степь, где обвиненный в предательстве родины генетик почти умирал от голода.
Можно сказать, его спасли малые мира сего – плодовые мушки дрозофилы, непременные обитатели знаменитых алма-атинских яблочных садов и любимые модельные объекты тогдашних генетиков.
Именно с дрозофилами работал Тимофеев-Ресовский в Берлине, подвергая мушек рентгеновскому облучению и наблюдая, как мутации вызывают изменения в следующих поколениях. В 1945 году появился гораздо более мощный источник радиации, чем трубка Крукса, используемая Тимофеевым-Ресовским в своих опытах. Сброшенные на Хиросиму и Нагасаки атомные бомбы – источники чудовищного потока рентгеновских лучей и жесткого излучения. И подверглись этому испепеляющему воздействию уже не только дрозофилы.
Мало кто тогда сомневался в неизбежности атомной войны. Политикам и военным нужно было понимать масштабы воздействия радиации от атомных взрывов на живые организмы, сроки регенерации зараженной среды. Советскому атомному проекту потребовались радиационные генетики.
Еле живой от голода, почти ослепший, но окруженный ореолом танцующих в воздухе дрозофил, Тимофеев-Ресовский был затребован руководством атомного проекта, наскоро подлечен и отправлен в специально созданную на озере Миассово секретную генетическую лабораторию. Там он и занялся воздействием радиации на организмы и биоценозы.
|
|
Николай Владимирович и Елена Александровна Тимофеевы-Ресовские организовали лабораторию биофизики в Свердловске, о чем с гордостью сообщили Четверикову. Фотографии из архива автора |
Работа на биостанции оказалась чрезвычайно продуктивной. Более того, Тимофеев-Ресовский при помощи физика Игоря Евгеньевича Тамма и других физиков, участников атомного проекта, сумел организовать на биостанции летнюю школу для студентов, куда приезжали в каникулы увлеченные генетикой юные биологи из Москвы. Сохранились замечательные фотографии, на которых видно, как Тимофеев-Ресовский по памяти излагает материал – читать он почти не мог из-за полученной в лагере слепоты. И непременно начинал изложение с упоминания своих учителей – Кольцова и Четверикова, портреты которых всегда висели над его рабочим столом.
Через несколько лет Тимофеев-Ресовский был освобожден и переведен в Свердловск, где возглавил лабораторию и стал преподавать в университете. Еще в Миасский период к нему из Германии приехала Елена Александровна, так ничего и не узнав о судьбе сына Дмитрия. До конца своих дней она верила, что он жив. Второй сын, Андрей, стал физиком, работал, в частности, и с атомной темой. Детей у Андрея не было, не исключено, что причина – радиационное облучение.
Николай Владимирович и Елена Александровна Тимофеевы-Ресовские писали тогда Сергею Четверикову в Горький: «Мы организуем лабораторию биофизики в Свердловске с отделением в Ильменском заповеднике. Хотя популяционную генетику еще и не возобновили, но делаем кое-что занятное…»
Девять плодотворных лет в Свердловске. Тимофеев-Ресовский проводит опыты по влиянию рентгена и радиации на самые разные модельные организмы, изучает местные экосистемы, размышляет о зарождении жизни и об эволюции всего живого. Защищает докторскую диссертацию, задумывает книги.
И регулярно пишет в Горький любимому учителю Сергею Четверикову, получая в ответ и благодарность, и признание в ответной любви, и высокую оценку: «Да, из всех моих милых, дорогих, любимых учеников – Вы всегда были и есть самый дорогой и самый мною любимый… Следя за Вашей работой, за Вашими докладами и выступлениями на конгрессах, я всем существом радовался за Вас и гордился вами… То, что Вы пишете о планах Ваших будущих работ, меня живо заинтересовало… очень бы хотелось поговорить с Вами лично… Знаете ли Вы, что и я прожил в Свердловске ровно три года (в ссылке). Жил я на улице Мамина-Сибиряка, в самом ее начале. А сколько пришлось Вам перетерпеть, даже подумать страшно».
В конце 1950-х супруги Тимофеевы-Ресовские переехали в Обнинск, поближе к земле предков Николая Владимировича. Он с огромным успехом читал лекции в Москве и Ленинграде, восстанавливая разрушенную лысенковцами генетику. Где-то в недрах советской бюрократической машины затерялось письмо из Нобелевского комитета: Тимофеев-Ресовский был номинирован на Нобелевскую премию, но советские власти проигнорировали запрос о том, жив ли он и где он находится.
В письме Елене Александровне 1956 года Четвериков отмечает упорство Тимофеева-Ресовского в отстаивании генетики: «С разных сторон доходят до нас вести о Николае Владимировиче и его успехах в Москве. Меня это радует, хотя и понимаю, что это дается нелегко… Но, сколько я слышал, его доклады производят очень сильное и благоприятное впечатление и на физиков, и на биологов, и даже на медиков. Ведь мы во многих отношениях совершенно оторвались на много лет от мировой науки, и Николай Владимирович своими выступлениями вносит свежую бодрящую струю».
Фигуры разума
Четвериков старел в городе Горьком, но часто диктовал жене и брату письма в адрес Тимофеевых-Ресовских – и со слезами на глазах слушал зачитываемые ему ответы. Он разбирал свои энтомологические коллекции – были там и бабочки с Урала, из той давнишней ссылки.
Тимофеев-Ресовский жил в Обнинске, ездил с лекциями по всей стране, публиковал статьи о биосфере земли, экологии и биоценозах.
А в Свердловске выпускник университета физиолог Адольф Трофимович Мокроносов занялся исследованием фотосинтеза, подвешивая на ветки дерева кармашки с радиоактивными изотопами, – по радиационному следу в тканях растений можно было определить стадии очень сложной реакции фотосинтеза.
Саму идею использования радиоактивного изотопа углерода C14 в физиологических экспериментах Мокроносов вполне мог «подхватить» у Тимофеева-Ресовского, с которым он познакомился еще в студенческую пору и дружбу с которым сохранил до конца дней. Впрочем, подход был уже опробован в мировой науке, и молодой ученый мог узнать о нем из журнальных публикаций, взяв у Тимофеева-Ресовского не метод как таковой, а бесценный опыт знаменитого генетика по работе с радиоактивными материалами.
Мы словно видим висящих над научными плантациями Адольфа Мокроносова мушек-дрозофил, которые выводят в воздухе замысловатые фигуры, что сродни прихотливым траекториям человеческих судеб…
В середине ноября этого года в Музее истории Екатеринбурга откроется выставка, посвященная науке Урала. Будет там зал, посвященный Адольфу Мокроносову и его исследованиям фотосинтеза. Будет выставлен по соседству и сундук, привезенный Еленой Александровной Тимофеевой-Ресовской из Берлина. Можно сказать, в этом сундуке была привезена на Урал и современная популяционная генетика.
Будет на выставке и портрет Четверикова, и выдержка из его письма 1957 года любимым ученикам Тимофеевым-Ресовским: «Все ли у вас мирно и благополучно? Иногда меня вдруг охватывает безотчетная тревога, и я, зная нашу современную действительность, рисую себе всякие подводные камни и скалы, среди которых приходится вам плыть. Но надеюсь, что это только в моем воображении. А чаще я представляю себе вас на озере Миассове, вижу покойные воды озера, обрамленного с трех сторон черной стеной леса, а на берегу его новые веселые постройки станции, а среди них вас обоих, вспоминающих былое житье…»
Нижний Новгород
Мушиная почта
Заброшен сначала тайфуном
истории на Урал,
где, казалось бы, совсем
не его ареал,
Четвериков отправлен в точку
слияния Волги с Окой –
где на время обрел покой.
По облику – Жак Паганель
из знаменитой книжки,
Таков же и по научной
страсти –
несмотря на напасти –
48-й год, сессия ВАСХНиЛ –
все-таки сохранил
учеников. Вот Тимофеев-
Ресовский его не забыл,
переписка их длится многие
годы.
Один – в бессрочной
университетской вакации.
Другой, получив наконец глоток
свободы,
изучает мутации
облученных солью урана
трепетных дрозофил –
исчезновение с их испещренных
прожилками крыл
той или иной формации.
Пишут друг другу бисерным
почерком,
чтоб мушиная почта
доставила письма вмиг –
фасеточный глаз мухи привык
к цифрам почтового кода.
Обременены болезнями,
отчасти слепы,
год от года оба смакуют
познанья нектар –
как две плодовые мухи.
Приближая торжество
комплементарных пар –
несмотря на все муки.
Двойная нить
Он.
Гудящий как целый хор –
недаром Четвериков назвал
их семинар СООР –
совместное орание о дрозофиле.
подсчет на крылышках тонких
жил –
дотошный сей труд наложил
судьбы роковую печать.
Пришлось отвечать
на допрос с пристрастием.
Итог – ГУЛАГ.
Барак для дистрофиков. Как же
так
все вышло? Но испытатель мух
исчислен, взвешен – и нужен –
едва потух
рукотворный вулкан Хиросимы.
Он как бы воскрес в том пепле,
попал в Миасс,
в секретный барак, где как раз
сейчас
не щадя зрачков, у микроскопа
затих,
исчисляя мух, улиток, рачков –
словом, малых сих.
Она.
Страшно ему нужна.
Так было всегда, но сейчас особо:
стало трудно ему различать
в микроскопе печать
тайн природы. Лагерная
слепота
дает о себе знать, но
спасает та,
что судьбой назначена,
как Орфею, едва не сгинувшему
в аду,
лучезарная Эвридика.
Гуанин, тимин, аденин –
с нею, с Лелькой, он не один.
Игра в четыре руки,
под микроскопом – мухи.
И как мушиные крылья легки
и проворны их руки.
Наблюдение
Мушиный калейдоскоп – крылья
в прожилках –
все кружится, никак
не настроить резкость
прибора, угол раствора.
Луча не наладить,
не приладить к окуляру
собственный взор –
в зазор, где хрустальная линза.
В дело тонкого механизма
вмешивается артефакт.
Может, работать на слух,
на четвертый такт?
Ты помнишь: если одно плечо
хромосомы значительно
больше –
не иначе: мутация.
Будучи облучен, препарат
помещен
в прозрачный киот.
Еще один поворот
винта – вот она, вариация.
Радийное золото
Словно промывка золота –
вода течет из верхней ванны
в нижнюю,
но не драгметалла пробы –
изотопы
урана, лучевые стропы
невидимых парашютов
радиации,
что накрыли эти пруды.
И их труды –
выявление мутации.
ведь у каждой твари –
по паре
нитей, сшитых в двойную
вязь.
и где связь
между растворенной в талой
воде
или в усталом дожде
радиоактивной солью
– и болью
твоей души?
Измеряй, вычисляй, пиши.
В нагрудных карманах –
дозиметры,
в обиходе – «карандаши».
Озерные люди
Летняя школа на озере
Миассово,
катакомбное знание
как у первых пустынников-
христиан,
окопавшихся на берегах Синая.
Здесь природа иная,
предгорья Урала: озера, реки,
леса.
Негромкие голоса:
учитель и ученики –
на каникулах,
из столичных вузов
поистине – из уст в уста.
Там, снаружи бесплодна,
пуста
«мичуринская» наука.
Здесь – обильна, полна и густа.
На границе зрения, на пределе
слуха
Тимофеев-Ресовский тянет тончайшую нить,
промытую от зла и фальши.
Сшить, что разорвано,
генетику восстановить
в правах – и на всех парах
плыть дальше.
Школа мух
Генетик-маловер,
в продолговатой линзе,
ты различаешь мир
чудовищных химер –
рентгена луч пробил
брешь в дээнка-структуре,
смешал рисунок жил
на крылышках, в текстуре
прибавил черточек,
и в кузов пуза уложил
премного новых сил
и вер.
У мух – мутаций пух,
и дух новаций – бремя.
Влетает бабочка – и отменяет
время.
