Мария Давыдова
Александр Сергеевич кого хочешь оживит! Фото Евгения Никитина
В школе до девятого класса у меня был странный сосед по парте. Я была странная девочка, он – странный мальчик. Казалось бы, такие должны поладить, но... мы были дети из совершенно разных миров.
Я жила в своем, придуманном и книжном, он в другом, вполне реально существующем: мама-папа алкаши, перегаром не дыши.
Зачем нас посадили рядом, бог весть: классная была молодая, длинноногая, политически грамотная – преподавала нам какую-то (тоже странную) историю с партийным уклоном. Впрочем, тогда другой и не было. И чувство юмора у нее иногда прорезалось странное – взяла и скомпоновала то, что не компонуется.
Впрочем, мы жили мирно. Парень в школу ходил редко и по принуждению. Когда его притаскивала за руку все та же классная, сидел рядом со мной тихо, пах сигаретами, а иногда и чем-то покрепче, и, кажется, спал. Математику с физикой я ему не могла предоставить, но предметы так называемого гуманитарного цикла – вполне. Тетрадку не прятала, на вопросы, где должна быть запятая, всем нуждающимся отвечала. Даже сочинения кому-то писала на скорую руку на переменке по запросу «хоть на три».
Это был вопрос выживания: за это мне перепадало списать математику, да и не только ее.
Ни о каком разделении на гуманитариев и умных тогда и слыхом не слыхивали, а школу окончить было нужно.
Мой сосед никогда ничего не списывал – он просто сидел, спал с открытыми глазами, а потом снова исчезал. На переменках вразвалочку ходил курить. Он молчал, и я молчала. Одноклассниц некоторых возмущали слишком резкие запахи, общая запущенность и одежда явно с чужого плеча, которую никто не стирал.
Я эти разговоры не поддерживала и нос не морщила, наверное, потому, что сама была из неуютной и неблагополучной семьи, такая же не больно-то кому и нужная, в меру запущенная. Алкогольного уклона, правда, не было, но и без него хватило на троих на не очень-то счастливое детство. Даже еще осталось.
Его притаскивали в школу; я сама притаскивалась: школу я не любила, математику запустила и не понимала.
Искру сопротивления во мне потушили, наверное, еще во младенчестве. Иногда вдруг она вспыхивала потом в течение жизни, но редко. Альтернатив не было, про семейное обучение и прочие изыски никто не слыхал. Я под партой книжки читала, сосед спал рядом. Меня он не обижал.
В классной жизни не участвовал. Девчонки шушукались, мальчишки помалкивали: кулак у соседа был разработанный в борьбе за выживание.
На экзамены за среднюю школу он не явился: ни на один из, кажется, четырех. Однако учителя были настроены по-боевому: выпереть поскорей вон и забыть как страшный сон. И их можно понять.
Кто-то из учителей бежал к нему домой, скорее всего тот же классный руководитель, и притаскивал на экзамен. Формальное присутствие все-таки требовалось.
Помню экзамен по геометрии: я пару ночей перед ним не спала, зубрила – и хоть вид имела бледный, четверку свою все же выцарапала.
И вот вытянула билет, сижу, пишу на листочке теорему, чего-то там черчу, какую-то задачку решаю. Нужно было потом выйти к доске, все это написать-нарисовать еще раз мелом. А пока я готовлюсь на предпоследней парте. На последней усталый, но громкий пожилой человек – математик моей сестры – допрашивает бывшего уже моего соседа. Ни о каком билете, конечно, и речи не шло:
– Это знаешь?
– Нет.
– Это знаешь? А это?
– Нет.
– А что такое произведение, знаешь?
Молчание.
– Что такое сумма? А разность?
– Не знаю.
Математик не выдерживает:
– Ел сегодня?
Ответа не слышу, обернуться боюсь: дядька громкий и вспыльчивый.
– Не ел, значит, – подводит итог поживший уже изрядно и повидавший всякое сестринский математик. – Зато покурить не забыл. Ладно, иди.
|
|
Где с собаками нельзя, там с котами можно. Фото Евгения Никитина |
А пока мы еще сидим рядом. Урок литературы. Пушкин, «Евгений Онегин». Сквозь всякую неизбежную по тем временам шелуху – «Онегин – лишний человек», эксплуатация крестьян («Чтоб барской ягоды тайком / Уста лукавые не ели / И пеньем были заняты: / Затея сельской остроты!» – бедные крепостные девушки и их злые господа) – сквозь все это пробивается какая-то чистая радость от того, что я слышу и читаю.
Мне даже в школу ходить становится как-то намного приятней в те дни, когда по расписанию Пушкин. Прекрасное оживает вопреки всем мертвым словам – Пушкин кого хочешь оживит.
Учить – почти не учила, запоминалось само.
Рядом сосед по парте – снова спит.
Как-то учительница Людмила Романовна, не выдержав пустого взгляда, остановилась перед ним и говорит:
– Знаю, что не читал и не учил, но ведь что-то ты слышишь (стихи она декламировала очень хорошо, на редкость прямо; часто читала нам сама целыми главами – знала, что до части класса другого способа донести их не представится)?! О чем-то ты думаешь? Так что ты думаешь? Скажи хоть что-нибудь!
Сосед угрюмо проснулся и молчит.
Романовна постояла-постояла над ним да и отошла.
Урок дальше покатился.
Через мгновение в правом ухе у меня неожиданно зашебуршало, зашелестело, забулькало: будто какой-то древний ржавый механизм внезапно пробудился к жизни. И вдруг, еле слышно, прокуренным, сиплым мальчишеским баском:
– Это какая-то фигня!
Обернулась, а он уже снова спит с открытыми глазами.
Это и была его рецензия на Пушкина.
Тут бы и закончить – но нет: соседа по парте неожиданно вспомнила, гуляя с сестрой и подмечая разные чудеса вокруг.
Теплый сентябрь: девочки в платьях, мальчики в футболках – какое-то чудо!
Дубы: кроны в облаках, яблоки падают в траву: бум... бум... старый сад.
Бенгальский кот снова выгуливает хозяина: неслышно ступает по траве, за ним – юноша с поводком.
На табличке изображена перечеркнутая собака, но кота-то никто не перечеркивал. Вот он и чувствует себя тут как в собственной усадьбе, в окружении слуг.
В искусственном прудике отражается небо, мокнут яблоки с соседних деревьев – яблочный год.
Старые казармы начала позапрошлого века – теперь, кажется, там военное училище.
Идем мимо памятных табличек, каких-то бесконечных КПП. Вдруг в уличный гул так чисто и ясно врывается музыка: Прокофьев, «Ромео и Джульетта». Настолько это не вяжется с местом, что от неожиданности останавливаемся. В открытое окно виден дирижер: совсем молодой, наверняка тоже курсант. Оркестрантов не видно, но слышно.
Силуэт дирижера в окне, как в раме, контражуром. Гибкий, изящный, руки летают почти по-балетному. Слышен Прокофьев.
Стоим, разинув рты. Дирижер посматривает в окно на непрошеных слушателей, но своего занятия не прерывает. Летает дирижерская палочка: «Танец рыцарей».
Казармы. Проспект. Красивый юноша в окне дирижирует невидимым оркестром. «Разве не чудо?!» – думаю.
Тут из памяти неожиданно извлекается чуть слышное:
– Все это какая-то фигня!
Действительно, какая-то фигня.
Как и Пушкин когда-то, в восьмом классе.
Но на этой-то фигне мы стояли и стоим.
И еще, даст Бог, простоим сколько-то.
Незаметная холодному глазу, но прекрасная фигня правит миром.
Или по крайней мере должна была бы править, если бы все было устроено как следует.
И да будет так!
