Андрей Ерофеев: Возвращается звериная серьезность запуганных людей

Куратор, искусствовед Андрей Ерофеев. Фото Валерия Леденева

Концепция выставки KOMAR & MELAMID, которая откроется в Московском музее современного искусства 22 марта, разработана Андреем Ерофеевым при участии Иосифа Бакштейна. О стратегии действий Комара и Меламида в отношении любой власти, позиции соц-арта относительно искусства нонконформизма, парадоксе соц-арта и об изменении своего подхода к показу этого искусства куратор Андрей ЕРОФЕЕВ рассказал корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ.

– Виталий Комар как-то сказал, что ему нравятся слова Павла Пепперштейна о неверном понимании соц-арта как карикатуры и сатиры, поскольку на самом деле это метафизика. К этой мысли Пепперштейн пришел, посмотрев на репродукцию картины Комара и Меламида «Однажды в детстве я видел Сталина». Вы согласны с этой формулировкой?

– Нет, наверное. Я бы сказал, что соц-арт – это нигилизм. По-моему, это что-то противоположное метафизике. Считается, что соц-арт – искусство, направленное прежде всего против коммунистического агитпропа, соцреализма и вообще всей визуальной пропаганды, которую активно использовала советская власть для одурманивания населения. С этим не поспоришь. Для соц-арта власть – не только политическая, а любая, и экономическая, и культурная с ее авторитетами, – это всегда противник.

– У них все противники, мне кажется.

– Да, Меламид говорит, что ему близок лозунг «Против всех». Имеются в виду, конечно, те, кто наделен правом руководить. И «начальники» в культуре – Пушкин, Репин, Чайковский – для них такие же опасные фигуры, как Сталин и Брежнев. Задача соц-арта состоит в том, чтобы поднять человека с колен и выровнять общение, монолог начальника превратить в диалог. Навязать ему неуважительный диалог. Есть и второй аспект соц-арта, значительно менее понятный в нашем обществе. Соц-арт активнейшим образом высмеивал местное нонконформистское, как раз очень окрашенное метафизикой искусство. Т.е. искусство вневременное и как бы выпавшее из исторического развития, находящееся в состоянии перманентного общения с абсолютом, с природой, с богом. Искусство, в котором художник перестает следовать социальному и историческому развитию и выводит себя на позицию созерцателя незыблемых истин. Вот этому традиционализму, почитанию эстетических, этических и прочих абсолютов соц-арт противопоставляет культ изменчивости и беспочвенности.

– Наверное, непросто делать выставку художников, которые перестали работать вместе в 2003-м и не общаются?

– Они разошлись довольно давно, и в 2003 году случилось формальное закрепление этого «развода». Так что эмоции, в общем, остыли. Но ясно, что отчуждение между ними возрастало. Связано оно с тем, что в Меламиде все больше проявлялась ироническая позиция, связанная с разоблачением и попыткой выкорчевать стереотипы, которые управляют нашим сознанием, прежде всего в области культуры. А у Комара, видимо, всегда была склонность к каким-то спиритуальным, мистическим, метафизическим темам, к исследованию знаков, природы геометрии и т.д.

Вам хорошо! 1972 (Из серии «Соц-арт»). Breus Family Foundation

– А работы все разошлись. Они между собой поделили остатки. Мы оказались оторванными от мировой истории искусства, и нам трудно оценить, что эти художники пользовались огромной известностью. В конце 1970-х – начале 1980-х они были одними из ведущих художников в мире. Потом будут Кабаков, Булатов, Рабин, Рогинский, но первыми из русских, кого ввели в круг новейшего мирового искусства, были Комар и Меламид. С ними связывали понятие «русского художника», хотя они не хотели застыть в этой конфигурации – мечтали быть интернациональными. Но они все-таки оказались русскими.

– Получается, в итоге Меламид в смысле тотального отрицания остался ближе к соц-арту? С Комаром они не только на советские клише реагировали, а на любые авторитеты, будь то Уорхол или какое-то просто исторически признанное искусство.

– Соц-арт – это лишь один проект, самый известный и успешный в смысле социальных последствий, поскольку из серии в 25 картинок, сделанных в 1972 году, он вырос в целое направление, и не только московское. Они переехали в Нью-Йорк, и есть нью-йоркский вариант соц-арта. Соц-арт появился в бывших странах соцблока, затем в капиталистических странах, потом в Китае. Китайское современное искусство сформировалось на базе соц-арта. Но почти сразу, вслед за соц-артом, Комар и Меламид создали проект пост-арт как указание на то, что произойдет после конца модернистского искусства. Они стали одними из первооткрывателей потмодернистской позиции и, в частности, воспели метод эклектики, который в те годы казался символом безобразия. Их творчество шире проблематики соц-арта, т.е. проблематики взаимоотношения человека и художника с пропагандистскими политическими языками массовой коммуникации: того, как им противостоять, как их нейтрализовать и обезвредить. Они вообще всегда стремились делать выходки и вещи для общества возмутительные, безвкусные, этически сомнительные. Главное их орудие, которое всех смущало, – циничный смех. Так, например, предметом их пародий стало представление о чудодейственной силе высокого искусства. Многие ведь верят, что искусство позитивно влияет на психику, лечит душу. В здравоохранении даже существует направление арт-терапии. Но для Комара и Меламида это типичное клише ложного знания. Оно базируется на потребности в чуде, и когда исчезают все прочие формы верований, то искусство как область производства чудес выходит на первый план. Художник сегодняшнего поколения, конечно, так не скажет. Но Комар и Меламид действовали в эпоху 1970-80-х, когда повсюду, особенно в Европе и в Америке, было позитивистское, левое общество, и казалось, что религиозные конфессии стремятся к своему концу, как и политические идеологии. Комар и Меламид как истые реформаторы боролись не только с культом искусства, но и издевались над его служителями, галеристами, дилерами и нами – искусствоведами. Если бы они работали сейчас, то взялись бы за новые всходы религии и, уверен, рубили бы направо и налево и христианство, и ислам, и новое язычество. Но тогда им казалось, что в обществе победившего позитивизма самый большой противник – искусство.

Художник. 1972. Собрание Владимира Петрова

– С тех пор мой подход существенно изменился. В Третьяковке мы с моим отделом постарались собрать максимум сторонников этого направления, и получилось так, что соц-арт предстал позитивным художественным стилем с большим количеством превосходно исполненных, уникальных и прекрасных объектов. От картин это перерастало в инсталляции, в архитектуру у Юрия Аввакумова, потом в дизайн. Соц-арт представал набором арт-объектов, классифицированных по пластическим и композиционным приемам. Сейчас для меня важно подчеркнуть, что соц-арт и творчество Комара и Меламида в целом – это анти-искусство. Не самоценная художественная работа, как мы привыкли ее понимать, а создание инструментов, которые влияют на наше понимание истории и современности искусства. Они сменили профессиональную роль создателей изящного на роль культурных деятелей, стремящихся изменить наше сознание. Это типично авангардистская позиция. Критерием качества является эффективность воздействия, а не характер орудия. Это может быть картина, вещь, а может быть и акция, выступление в прессе. Все это наглядно видно на соц-арте. Он оказался очень эффективен и состоял не только из картин, но, прежде всего, из идейных и организационных новаций, которые позволили создать в СССР признанный в мире стиль современного искусства, разрушивший монополию соцреализма и подорвавший марксистскую идеологию. Их действия очень часто осуществляются через объекты, напоминающие искусство, но не преследующие цели быть искусством. В этом смысле они чистые авангардисты. Авангард ведь обычно связан с тем, что художник оставляет поле искусства и идет в инженерию, в политику, в науку, в социальный активизм, в философию и т.д. А здесь они свою авангардистскую позицию борьбы с культурными штампами реализуют с помощью художественных объектов, но эти объекты не сами по себе хороши. Комар и Меламид намеренно делают «плохие» вещи, «плохое» искусство.

Документация акции «Первая беспошлинная торговля между США и СССР: Продажа Душ». 1979. Государственная Третьяковская галерея

– Поэтому их стратегия оказалась успешной?

– Потому, что они оказались с младых ногтей аутсайдерами, настоящими свободными людьми. Их не стесняли никакие рамки цеховых или социальных обязательств. И еще потому, что они точно ощутили культурную конъюнктуру момента – общее разочарование в модерне, беспрецедентный рост художественного рынка и связанных с ним финансовых манипуляций и, главное, запрос на появление в СССР современного искусства. На Западе было не понятно, как в стране самого радикального модернизма 1920-х годов нет современного авангарда. Всем этим Комар и Меламид сумели успешно воспользоваться. Толпы людей на их выставках этим и объясняются. В России их ценят немного за иное – за изобретение ностальгического дискурса в отношении советского искусства и вообще всего советского. В эпоху, когда никто и думать не смел о крушении СССР, они создали грандиозный проект под названием «Ностальгический соцреализм», в котором скрестили нонконформистский взгляд на советскую историю с эстетикой сталинизма. Последний их совместный проект «Монументальная пропаганда» тоже серьезно поменял общественные настроения в разгар нашего возвращения к капитализму. Они выступили инициаторами дебатов и коллективных выставок по спасению и реутилизации памятников советским вождям. Представляете, создатели соц-арта вместо торжества над поверженным врагом призывают к милости к нему и приглашают российских и зарубежных коллег высказать предложения охранительского плана. Мы восстановим на выставке часть этих проектов – покажем работы Павла Пепперштейна, Ольги Чернышевой, группы «Синие носы», Владимира Дубосарского, Ильи Китупа, Витаса Стасюнаса, Фарида Богдалова, минималиста Карла Андре, концептуалиста Джозефа Кошута.

– Как будет выстроена ретроспектива, и откуда вы берете работы 1980-90-х, кроме Галереи Рональда Фельдмана, раз музейные вещи из США для выставочных обменов с Россией недоступны?

– В основном у коллекционеров. Что-то будет от самих художников и их друзей. Вещи дают также Третьяковка и Русский музей, Новый музей, но в наших музеях не так много этих произведений. А выстраивается все и хронологически, и тематически – по их проектам, – о продаже душ, о лечении искусством, об американском соц-арте, когда по приезде в Америку они пытаются посмотреть на американские реалии советскими глазами и делают серию плакатов в советском духе, но на американском материале, о работе с животными и т.д. Строит выставку наш выдающийся художник Ирина Корина. Совместную историю Комар и Меламид «протащили» до 2003-го, но, в общем-то, «Выбор народа» и «Монументальная пропаганда» начала 1990-х – последние работы (дальше они только на конференциях выступали вместе), и мы заканчиваем 1993 годом.

– Возможно ли политическое искусство в сегодняшних наших музеях? Ощущение, что его совсем оттуда вымывает.

– Не знаю, я же не работаю в музее. Со стороны мне кажется, что сейчас в основном все дуют на воду и ведут себя даже аккуратнее, чем того требует осторожность. Нельзя показать голую женщину, запрещен мат, хотя его много в искусстве. Вымывается смех, шутка, пародия, любое острое высказывание. А какое искусство без провокации? Возвращается звериная серьезность запуганных людей. Боязнь самого себя, живого языка – не приобретение советского времени, а черта любого консерватизма. У нас доминирует не просвещенный, тяжелый лицемерный консерватизм мещанства. Он широко распространен в музеях даже с прогрессивным начальством, поскольку реальную политику нередко осуществляют пожилые сотрудники с представлениями, которые давно пора сдать в архив. Есть, конечно, исключения – например, музей «Гараж». Галереи боятся меньше, но здесь другая проблема – алчный поиск покупателей, которых все меньше. Мне кажется, что в этом смысле искусство серьезно придавили. Оно смирилось и тихо отползло в уголочек. Политический анализ и свободная мысль из искусства вместе с частью художников ушли в сферу журналистики. Ее тоже давят, но там встречаются люди, которые готовы идти на значительный риск, жертвовать своим положением (я имею в виду, например, журналистов «Новой газеты»), и в них есть какая-то лихость, что ли. А то, что в художественную среду привнес соц-арт – улетучилось, и все превратилось в какую-то возню в песочнице маленьких старичков. Хотя понятно, что в добровольном изгнании есть люди активные и решительные.