Пойдем отсюда, сынок

Революционер должен смеяться в лицо жандарму. Илья Репин. Арест пропагандиста. 1880–1889, 1892. ГТГ

Перебирал старые фотографии, нашел ту, где мне тринадцать.

Фото напомнило мне, как в конце восьмого класса меня с мамой вызвали к директору школу по случаю моей дальнейшей судьбы.

Перспективы были самые невеселые.

Я и мама молчали.

Говорила директриса школы по фамилии Гололобова.

Меня, подростка, она гипнотизировала своим видом.

Ее тело казалось будто было собрано из отдельных внушающих размеров шаров. Круглыми у нее было все: голова, туловище, руки и ноги, даже шея.

Своим размером она превосходила среднего человека раза в три и казалось мне исполином-инопланетянином, каким-то гуманоидом с другой планеты. Может, даже с Альфы Центавры.

Округлостью своего тела она будто оправдывала многочисленные «о» в своей фамилии.

При этом у нее было миловидное лицо и большие, очень внимательные, добрые глаза.

– Это совершенно невозможно! – сказала директорша, обращаясь к маме, – ну какой девятый класс? Давайте откроем журнал в любом месте. Предмет не имеет значения. Картина везде примерно одинаковая.

При слове «журнал» я сразу приуныл.

– Садитесь поближе, сами все увидите, – директриса сделала приглашающий жест к столу, – ну вот, хотя бы – биология.

Мне захотелось провалиться сквозь землю.

– Пять, – неожиданно сказала директорша и голос ее дрогнул.

Я не поверил своим ушам и подозрительно вытянул шею в сторону журнала.

Там действительно стояла пятерка.

Я совсем позабыл, как зимой, узнав от отчима, что при Ленинградской атомной электростанции существует секция аквалангистов, записался в нее, сходил на несколько теоретических занятий, поплавал в бассейне с аквалангом, узнал про подводные экспедиции Жака Ива Кусто. И меня так распирало от мысли, что я тоже скоро стану водолазом, что на уроке биологии я неожиданно для всех (и в первую очередь для себя) поднял руку и сделал небольшой доклад о кессонной болезни, которая возникает у аквалангиста во время быстрого всплытия.

Увы, та пятерка была редкой птицей. Едва ли не единственной.

Я давно забросил учебу.

Учителей я не уважал, мне казались они жандармами, я был уверен, что моя святая обязанность заключается в том, чтобы надуть их.

Директриса так быстро перевернула страницу, будто боялась, что моя, пожалуй, единственная пятерка прожжет бумагу.

Перевернув страницу, Гололобова выдохнула с облегчением.

–  Два, два, два. Не был, не был, не был.  Два, два, два.

Я осторожно взглянул на маму, она слушала директрису с холодным спокойствием.

– Ну вот видите, – директриса так быстро развела в сторону свои округлые руки, что ее толстые щеки пришли в движение, как паруса.

– А поведение?

Директриса рассказала маме о моей драке, из-за которой меня собирались исключать из школы.

– Знаете, как ваш сын отреагировал, когда я сказала, что исключу его из школы?

– Как? – холодно уточнила мама.

– Он цинично засмеялся надо мной, –  директриса выразительно посмотрела на маму.

Мама молчала, лицо было у нее невозмутимо.

Я знал, что мама здорово умеет владеть собой.

Но сейчас ее спокойствие меня уже начинало пугать…

Я прекрасно помнил ту драку.

Дрался я с одноклассником Васильевым.

Мы оба занимались дзюдо и не любили друг друга.

Васильев боролся в самой тяжелой категории.

Я считал его тупым и зло подшучивал над ним.

В тот день я рассказал одноклассникам, что Васильев занял третье место на соревнованиях на первенстве Союза среди юниоров только потому, что во всей огромной стране в его весовой категории нашлось всего три толстяка.

Когда триумфатор и бронзовый медалист Васильев зашел в класс, все рухнули со смеха.

На перемене Васильев повалил меня в партер, и мы некоторое время катались по полу возле кабинета английского на глазах у всего класса. Потом он навалился на меня всей своей огромной тушей, и когда я понял, что шансов у меня нет, то горько расплакался от обиды.

Я, конечно, с самого начала понимал, что шансов одолеть Васильева у меня нет. Но не хотел себе в этом сознаваться. Теперь, от того, что все, особенно девочки, видят, как я побежден и плачу, мне стало совсем тошно.

Зато в кабинете директора школы огромный Васильев, услышав угрозу Гололобовой об исключении нас за драку из школы, испугался и зарыдал.

Мои слезы к этому времени высохли.

В книгах я читал, что революционер должен смеяться в лицо жандарму.

Еще я смеялся, потому что понял, что все-таки победил Васильева, одержав над ним моральную победу.

– Еще был вопиющий случай на уроке английского, ваш сын, – не унималась директриса.

– Одну секундочку, – перебила ее мама, потом, повернувшись ко мне, сказала спокойным голосом:  сынок подожди меня, пожалуйста, в коридоре.

Я еще не до конца закрыл за собой дверь с другой стороны кабинета директора школы, как уже слышал стальные нотки в голосе моей мамы.

Мне стало немного страшно за директрису.

Я дожидался маму в коридоре.

Она вышла из кабинета раскрасневшаяся и злая.

Посмотрев на меня, сказала:

– Пойдем отсюда, сынок.

В этом ее «отсюда» было заключено все презрение мира.

И пошла впереди меня гордая и стремительная.

Она никогда не бросала меня и всегда сражалась за меня до последнего, как львица.

И школа была еще цветочком…

Но на каком бы дне я ни оказывался, я всегда чувствовал огромную мамину любовь, которая поднимала меня и несла по жизни.